Родилась в 1994 году в Нижнем Новгороде. Окончила филологический факультет ННГУ. Живёт в Санкт-Петербурге, учится на факультете свободных искусств и наук СПбГУ. Публикации в поэтической антигазете «Метромост», на портале «Полутона».

Сопроводительное письмо номинатора Дмитрия Голынко-Вольфсона:

Тексты Ярославы Захаровой, относимые к сфере медиа-поэзии (практикующей сращение и гибридизацию цифровых медиа и поэтического письма) заинтриговали меня несколькими идейно-содержательными и техническими моментами. Первый значимый момент, улавливаемый в текстах Захаровой, заключается в ее стремлении (заявленном или подразумеваемый) вести интенсивный полемический диалог с харизматическими и знаковыми авторами поколения тридцатилетних. В первую очередь речь идет о поэтах, уверенно заявивших о себе в середине 2000-х, причисляемых к кругу альманаха [Транслит] и зарекомендовавших себя как социально ангажированные интеллектуалы и левые политические активисты (нетрудно понять, что здесь имеются в виду Павел Арсеньев, Кирилл Медведев, Антон Очиров, Роман Осминкин и др.).

В поэтических опытах Захаровой и, кстати, в экспериментах многих других молодых поэтов диалог с поколением [Транслита] (сегодня получившим признание в международном контексте) отличается и установкой на концептуальную преемственность, и тягой к тематической автономии, к подчеркиванию своих мировоззренческих различий. Сегодняшние двадцатилетние вынуждены работать в такую переломную эпоху, когда планетарные протестные движения 2011—2012 гг. потерпели сокрушительное катастрофическое фиаско в глобальном масштабе. В результате, на смену активистской политической поэтике начала десятилетия приходит пост-активистская тенденция всесторонней интеллектуальной рефлексии над допущенными ошибками и промахами, а также над возможными сценариями тревожного и непрогнозируемого будущего. Таким образом, в стихотворениях Захаровой — и многих представителей поколения двадцатилетних — протестный политический импульс, свойственный текстам Арсеньева, Очирова и вообще поэзии прямого действия с ее культом групповой солидарности и уличных интервенций, оказывается приглушен и замаскирован. Зато магистральной линией делается аналитика и проработка материальности поэтического языка.

Пожалуй, центральным лейтмотивом поэзии Захаровой становится выявление непосредственной физической материальности (ускользающего и мерцающего) медиа современной поэзии. Захарова сосредоточена на предметности, вещественности, фактичности, осязаемости, фактурной шероховатости поэтической речи. Заметим, что Захарова сотрудничает с лабораторией медиа-поэзии Натальи Федоровой и ориентирована на экспериментальные поиски дигитальной поэзии и таких ее ключевых фигур, как Эдуардо Кац, Ник Монтфорт, Кеннет Голдсмит и Ричард Костелянец. Призрачная материальность поэтических медиа в ее текстах сопряжена и связана с виртуальной реальностью цифровых и электронно-компьютерных медиа. Алеаторная игра поэтических фигур спроецирована и перенесена в безграничную виртуальную плоскость графического интерфейса (так, Захарова пишет: «дождь начинается одновременно в двух точках: за окном, в текстурах графического интерфейса»).

Кстати, проблематика материальности означающего постоянно затрагивается в теоретических эссе Павла Арсеньева, регулярно публикуемых на страницах [Транслита] или «Нового литературного обозрения». Кроме того, представление о поэтическом высказывании как (непреодолимо закрытой для человеческого восприятия) таинственной и непостижимой материальной вещи делается важнейшим для объектно-ориентированной поэтики, базирующейся на философских идеях Квентина Мейясу или Грэма Хармана. Впрочем, медиа-поэтические композиции Ярославы Захаровой не столько отталкиваются от порой абстрагированных гипотез спекулятивного реализма, сколь от живого и непосредственного интереса молодого поэта к тому, насколько медиальная материя поэтической речи сегодня может совпадать и отождествляться с медиальной материей самой современной жизни. Политическое измерение присутствует в поэзии Захаровой пусть и в закамуфлированном, но достаточно отчетливом и наглядном виде. Медиальные функции поэтического языка, по сути, делают его материально ощутимым элементом нынешнего жизненного дизайна и социальных сценариев. Собственно, поэтический язык в ее текстах иллюстративно передает фундаментальные для современной глобальной цивилизации психотические комплексы всеобщей прекарности, тревоги, обеспокоенности и неустроенности.

Другой принципиально важный момент, замеченный мною во время составления данной подборки, связан с исключительным вниманием Захаровой к технологичным конструкциям поэтической речи. Поэтическое говорение будто приравнивается к искусственному компьютеризованному языку, намеренно сплетенному из цифровых кодов и виртуальных данных. Если вчитаться в следующий фрагмент: «Интервалы между сокращениями органа одновременно неизменны и увеличиваются на отрезок, равный половине предыдущего. Ожидание последнего удара подвешивает человеческое тело в обессиленном пространстве виртуального разрушения», становится понятно, что Захарову в первую очередь занимает феноменология поэтических медиа (предстающих в виде интервалов, знаковых отсутствий, зон виртуального разрушения).

Феноменологический подход Захаровой к материи поэтического письма может быть охарактеризован с помощью термина «феноменология чужого», предложенного медиа-философом и геймером Яном Богостом в его одноименной книге 2013 года. Феноменология чужого представляет собой феноменологическое познание вещью самой себя в абсолютном отрыве от субъективного индивидуального восприятия и от категориальных признаков мыслящего «Я». Такой феноменологический метод избавлен от категорий первого лица единственного числа и позволяет вещи говорить о самой себе как о непроницаемом и непостижимом объекте с точки зрения неопределенного «оно», непознаваемого «чужого». Так, в тексте Захаровой «Отражения» постоянно воспроизводятся грамматические сдвиги от первого лица к третьему («я устремляет», «я отправляет», «я обдирает» и т.д.). Тем самым, в стихотворении создается эффект феноменологического взгляда на поэтическую материю с точки зрения чего-то чужого, нечеловеческого, неопознанного, иноприродного.

Заметим, что поэтическая речь в текстах Захарова функционирует не как привычная и традиционная медиальная среда; она не передает, накапливает или архивирует информацию; она не проводит коммуникационные потоки. Скорее наоборот, она стремится к блокировке, распаду, исчезновению информационных ресурсов или коммуникационных связей. Именно фактор разрушения медиального потенциала поэтической речи и делает тексты Захаровой остросовременными, ведь они сигнализируют о том повороте к пост-медиа и экскоммуникации, о котором спорят и рассуждают медиа-теретики в середине десятых. Так, в книге «Экскоммуникация» (2014) нью-йоркские медиа-философы Юджин Такер, Александр Гэллуэй и Маккензи Уорк постулируют, что медиа сегодня транслируют единственно доступное и уцелевшее сообщение о потенциальном отсутствии каких-либо дальнейших сообщений.

Умело и удачно включая в свою поэтическую работу мотивы пост-медиального коллапса, Захарова позволяет читателю увидеть поэтические медиа сегодня в неожиданном ракурсе и парадоксальном ключе. Поэтическая материя предстает как закрытая и недоступная для субъективного восприятия автономная операционная среда, биотехнологическая и машинно-органическая. Подобная среда бесперебойно осуществляет только ей самой понятные и доступные операции в соответствии со спонтанно просчитываемыми алгоритмическими и кодовыми конструкциями. Возможно, кому-нибудь такой ингуманистический ландшафт современной поэзии покажется чересчур неприветливым или чужеродным. Но мне подобный ингуманистический ракурс зрения (который свойственен текстам Ярославы Захаровой, Никиты Сафонова и некоторых других значимых фигур поколения двадцатилетних) видится чрезвычайно перспективным, увлекательным и захватывающим.

Фрагмент из номинируемой на премию подборки:

Отражения

1.
я устремляет взор к барочному небосводу
золотым ангелам аскетизма
детский лепет замыкается в ереси
научись их прощать или сотвори молнию
в ереси соприкасаются кончики пальцев
когти молящихся их обнаженные зубы

я отправляет глаза в небесные хляби
глаза распустились по обе стороны стебелька
шёпот из крика усталый кончается в ереси
печальное тело в дожде забывает себя
руки у тела падают

я обдирает небесного цвета ткань с деревянного небосвода
размалёванными ангелами раскрепощенными
тело ходит по кругу и делает боль
в любовно сведённых координатах
душа растягивается во все стороны

я замечает помехи на священных поверхностях
электрическими слезами цифровых ангелов исчезают
самопроистекающие текстуры нерукотворного интерфейса
меланхоличной программой сотворения ереси
я себя завершает

2.
небесный свод смыкается на точке шва
чернильные дожди текли
соединяясь в тело через шею
творили знаки на холодной коже
чертили кем то на другом себя счищая
чуть содрогается себя узнав вздыхает
вдыхает утро нежно голубое
свинцовую предгрозовую нежность
к набухшей ртутью устремляет взор

чернила на руках у Беатриче
чернила на других руках

четыре раза отразившись
в молитве ставшей монологом
невинность в сторону

послушай, Беатриче, дождь