Родилась в 1996 году в Нижегородской области. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького (семинар поэзии А. В. Василевского). Публиковалась в поэтической антигазете «Метромост», на портале «Полутона» и в журнале «Воздух». Занимается исследованием современной русскоязычной поэзии. Преподает русский язык и литературу. Живет в Москве.
Сопроводительное письмо номинатора Льва Оборина:
Поэзия Марии Клиновой мне кажется замечательным примером «мягкой» стратегии развития тех линий, которые заложил Аркадий Драгомощенко: повсюду здесь присутствует дух сомнения, поиска высказывания наиболее точного, наиболее соответствующего внутреннему процессу мышления — но все это находится в отчетливо ощутимой, поднесенной эксплицитно атмосфере личного, чувственного отношения. Мысли Клиновой напоминают мне растения, за которыми ухаживает внимательный и любящий садовник — человек, который может прийти в отчаяние от приближения ненастья и которого могут заворожить черные лилии:
чёрные лилии зреют кружась
это стихи-язычницы
это поганая поэзия
я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее,
я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее
Клинова не замыкается в башне из слоновой кости, в великолепном разуме: в ее кругозоре постоянно присутствует Другой, способный влиять на внутритекстовую реальность. «скажи, / что не остовы дней это птицы печали, / птицы печали твоей это озеро озеро дней» — это звучит и выглядит очень по-модернистски; корни поэзии Марии Клиновой — скорее в великой немецкоязычной традиции, чем в важной для Драгомощенко американской, но именно эта традиция представляется для современной русской поэзии неисчерпанной (а может быть, и вообще неисчерпаемой), сродственной и невероятно продуктивной. Можно вспомнить работу таких авторов, как, с одной стороны, Анна Глазова, с другой, Илья Данишевский; Мария Клинова предлагает еще один вариант разговора с универсумом — чуткий, экологичный, понимающий, что микромир способен нести в себе всю тяжесть макромира («тучные капли вперяют в нас то, что не слышим, — гул, гул») и способен до него расшириться («знала, что точно вода я сама, / которая заливает / все прибрежные острова, / горы, холмы, города, / да, города, гари, костры, / зори, заряды, снопы, / и заряды, и дали, и зори») — и что иногда, как в стихотворении «музыка», нужно отдаться на волю стихии свободных ассоциаций. Прорывы политического здесь внезапны и при этом уместны; условно социальное/политическое возникает здесь сначала как отдаленное эхо, как музыка, чей волнообразный бит находится в контрапункте со свободой поэтического текста («так горят в несвободном падении»), — чтобы затем взорваться в стихотворении «дрон, взорви меня, вея с гор, прямо в море…» — отчаянном манифесте противопоставления себя, индивида, обезличенному инструменту смерти, вектору, в котором сошлись многочисленные недобрые интенции.
Для меня стихи Марии Клиновой стали большой радостью в этом году, я буду рад, если жюри премии Драгомощенко разделит мою взволнованность.
Подборка номинируемых текстов:
*
л. в.
всход внутри предиката
диктует иные порядки,
и вещи ложатся, как если бы
все, разрастаясь вовне, уходило из этих систем.
всполох сбивает нас с ног,
притом нам хорошо, так как мы исчезаем.
здесь никто никого называет,
и я вижу тебя постоянно, как если б трава
вырастала на наших телах.
*
«ты как будто отринул все, что имел»,
«в какие реки ты канул» или
«будь яко легкие веси дорог».
это значит «что помнишь, когда засыпаешь».
в целом мне совершенно неважно, какие слова я пишу
и когда это кончится.
ты появляешься на границе,
там холодно, но
«мне холодно» и «мне совершенно неважно, какие слова я пишу».
и когда это кончится,
слов никаких не останется —
они уже направляются
вглубь, в глубь морей:
— я там, буду там, здесь
я умер, я слишком долго сидел на осколках
заклятия: «корчусь от боли».
теперь я корчма и кора, я корка сухая и кара,
но в целом мне совершенно неважно, какие слова я пишу,
как корабль.
*
гул. только он пролегает
через запястья твои в чёрный час
времени, слышен в ауле:
«не скользкий пот обнажает рудник — тучные капли, желания —
это они крошат мел, орошая аулы, воск
льют, кропят на стропилах времени».
тучные капли вперяют в нас то, что не слышим, — гул, гул.
тучные капли нечто дают на поверку — тучные капли
над пеной
и в мешковине ашгарского полдня
лишь гул, посмотри
за щитом провозимую
«посмотри за щитом провозимую»,
преображаясь над пеной.
*
диме герчикову
в теллурических пропастях
мы искали ошибки пропавшей стерни:
«плакольщица на пребрежных волнах <…>
скверна на кольщице сквера».
ворох огня, подземельные жители, ворох огня.
мы приветствуем вас, пока вспорота нощь
этих мертвых руин, эти дикие мороси дня.
*
мне грезится, что
«люблю» на костях государства
значит «мне грезятся государства»,
то есть занозы твои, разные стебли, стяги степей.
я умолкаю, как только их вижу, а вижу я их ежечасно. скажи,
что не остовы дней это птицы печали,
птицы печали твоей это озеро озеро дней.
*
обнаружь меня там,
где все уже схвачено
момент текуч, словно поезд
слепок не указует на тело
город льется в ладони деревни
во облацех
т`емно, темн`о
о, играемый возраст
*
ночь
ре
жетторты
наблюдца
во дувкра
ны вре
мя вмета
фор у
объекты даны как объедки
слова — в отдалении, на отшибе
потоком снедаемо все существует в нарыве
и низко творится и так слишком низкое небо
*
я не знаю, время движется или нет
или все существует обратно
в потоке: ветер, осколки, явь —
словом снедаемо все этим гендерным газом
в потоке: на пастбищах и автострадах
сколько минут я качаю весы и стекло
сколько сколько минут я качаю весы и стекло
мы в песочных часах я качаю весы
сколько сколько минут истекло
я качаю весы вверх ногами
холодно, мшисто
в безветренный день,
разветвленный не теми руками
*
нечто было забыто, и все остались в разомкнутости.
застывшие в некоем подобии разомкнутости, ведущей к бурьяну — бурьяну свободы и необходимости — по тропе через гулкий лес автострады.
нечто было забыто вполоборота, соль, череда забываний, разомкнутости, некое подобие разомкнутости, чисел, вислых на взгорье времён, на холме.
мы свивали останки в тончайшие прутья, ветвились в лицо.
я не помню, ты смотришь или слезишься по ветру.
играет рок-музыка, jones, и ноотропы твои, и года, и лета, и вёсны
сплетаются в вихре качелей в безветренный день, поделённый на возраст.
*
«восстание, приветствую тебя,
воинственных славян», — над пропастью
они стояли, ложилось время вспять, вослед
за тенью ночь восстала, тень вослед,
держась за кровли волглых лет, за тенью
ночь, влага, содружество за гарнизоном —
то, что они называли восстанием, тенью
сокрыл. так дремлет недвижим
корабль в недвижной влаге, говорил.
музыка
она терялась в кварталах и картах
какого-то города из
одинаковых улиц с названием «поле-проспект»,
ниспадала в ложбины и рощи
и снова росла под давлением сна, как река,
ее тело теряло слова, их привычные связи.
ручьи твои руки,
сирень, что смешали с сиречью,
сказала, картечь, я не знаю, как честно
*
как система, дававшая сбой,
не давая войти в себя,
грозовое предвестье
взбивало порядок вещей
на земле, как на взморье,
под призвуки бешеных кораблей
я любил, это было ничтожно,
стоял пред тобой,
голый, белый — как снег
или лёд, не сказала бы —
знала, что точно вода я сама,
которая заливает
все прибрежные острова,
горы, холмы, города,
да, города, гари, костры,
зори, заряды, снопы,
и заряды, и дали, и зори
давали снаряды остры,
я стекал, я стекала, и лицо твое таяло
*
пожар говорил с жаром,
и звери меж нами
оказывались словами
они на удивление внятны
конечно не всем понятны
знаки зверей
массы горят
по-над городом волнообразно
слышу эхо рок-музыки, вещества
так горят в несвободном падении
в зону под именем камня
падают падают острова
по-над городом проплывает волнообразно
эхо забытых наречий
комья озябшего языка,
посмотри, он уже воздух разрезал
на душные части, зверей оставляя
без слов, без участья
*
это зеркало мира — сказал ты, звеня, — это
завязь экрана, а не заря
одинокого мальчугана, это весна, пустота
посреди огней, это трата горения, трата и
тление; это не ветер, росток времён, — это дата и рвение,
которому я вменён
но в заморозках лужи и в пепле
ветер был,
последний самый, не равный звону,
но подлежащий разостланной земле
во все концы, в которой не прекращался звон,
как гомон, как гонцы, бегущие навеселе
*
я вспоминаю,
ржавый лист ветвится,
горящий дом клубится
в пурпурной коже, в сентябре,
в разрыве сердца — рыба,
в ней — мгла.
люби меня, юла, скорее, нежно, чем.
теперь сильней и жестче.
ты безъязыка и красна,
мила, как дым.
— пойдемте, мальчики, черт с ним!
*
anohni — drone bomb me
да, дрон, взорви меня, вея с гор, прямо в море.
бомбой сдуй меня с края горы, обезглавь
и кишки, как кристаллы, взорви, положи
мой багрянец на тело земли.
да, дрон, взорви, взорви меня.
вея с гор, прямо в море сдуй меня бомбой с горы.
обезглавь и кишки, как кристаллы, взорви.
положи мой багрянец на тело земли.
дрон, дрон, взорви меня, я вина.
свей меня с гор прямо в море. вина.
прямо в море сдуй меня бомбой с горы.
я хочу умереть.
я — вина.
я вина.
обезглавь и кишки, как кристаллы, взорви.
моя кровь, моя кровь, моя кровь,
выбирай меня, чтобы прийти за мной,
чтобы идти за мной, выбери, прилети
только ко мне одной.
*
bjork — pagan poetry
протекая через
чёрные струи
я нахожу точную копию
светокопию наслаждения
кружась лилии полностью созревают
секретный код высечен
секретный код высечен:
чёрные лилии зреют кружась
он подаёт мне руку, свои
искривлённые пальцы — образчик,
никем не повторенный
в тихом омуте
чёрные лилии кружатся наготове
но самая темная яма во мне
это стихи язычницы
чёрные лилии зреют кружась
это стихи-язычницы
сигналы морзе
пульсируют, будят меня
и пульсируя я пробуждаюсь
от зимования
в тихом омуте
чёрные лилии кружатся наготове
но самая тёмная яма во мне
это поганая поэзия
чёрные лилии полностью созревают
это стихи язычницы
это поганая поэзия
чёрные лилии зреют кружась
это стихи-язычницы
это поганая поэзия
я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее,
я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее:
она любит ее, она любит ее, она любит ее, она любит ее,
она любит ее, она любит ее, она любит ее, она любит ее
сегодня
она любит ее: я люблю ее
она любит ее: я люблю ее
а она хочет, чтобы я принадлежала кому-то другому
*
грише
на берегу никому не известного моря жил седовласый старец.
каждый вечер он выходил ловить рыбу,
резвую, как сталь, и опасную, как кинжал.
так и в этот вечер он вышел навстречу сверкающим волнам —
и пучина всмотрелась в него. но злобе было не место в его сердце.
старца звали кимвал.
солнце садилось так низко, что было больно смотреть,
а рыба плескалась по-прежнему:
химеры, гекаты иного неба, иных знаков, спускались им на головы.
«да, иных знаков», — повторял старец.
«иных, иных», — вторили рыбы.
что если мы никогда сюда не вернёмся?
что если мы никуда и не уходили с этого берега, из этой злобной пучины?
сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода.
«да, вода сочилась, но что было после?» — спрашивал старец.
«единственное, чем мы обладаем по праву, это МЫ ВСЕ ЗАБЫЛИ», — вторили вторили рыбы.
так старец очутился посреди никому не известного моря —
где-то на границе присутствия и забвения.
он побрел по воде. странно, дна и ног не видать,
но путь расстилается как память о пути.
мрак протягивал ему свои щупальца.