Родился в 1996 году в городе Элиста (Республика Калмыкия). Публиковался на «Полутонах», в журнале «Флаги», в разделе «Студия» «Новой карты русской литературы».
Сопроводительное письмо Елены Георгиевской:
Дорджи Джальджиреев раньше публиковался на «Полутонах» под псевдонимом Роберт Штерман. Был ли этот ход удачным? «Космополитическое» имя стало щитом от экзотизации автора и его стихов. Мы слышали, как экзотизация Другого становилась методом обесценивания: «А, она феминистка, значит, пишет о крашеных подмышках и убийстве всех мужчин?»; «А, коммунист, там какая-то плакатная социалка?»; «О, нацменьшинство. А русский язык-то знает?» (иные говорят, что не слышали о таком, но они притворяются или забыли)
Тут возникает другой вопрос: а зачем его знать, этот их русский язык? Есть понятие мещанского или, как нынче принято выражаться, среднеклассового хорошего вкуса в литературе — он имеет полное право на существование, пока не начинает, вырастив безукоризненной, точнее, «безукоризненной», формы ветви, стучаться во все окна подряд. Как знали русский язык Хлебников, Бурлюк, Кручёных, Божидар, Нина Хабиас?
В общем, перед нами тексты традиционалистские, восходящие к модернистской зауми XX века, но при этом вполне новаторские, потому что разрушение языка не может устареть. В этих стихах нет ничего остросоциального и «революционного», потому что разрушение языка само по себе выглядит как лозунг. Не нужно рисовать плакат — достаточно проследовать за речью туда, где она сначала балансирует на грани асемии, а потом оборачивается новым смыслом. Но этот смысл мерцает и ускользает: «…лишь набор выражений подтекста / посреди абсолютов» — кажется, это определение поэзии, но вряд ли это о ней.
Когда Джальджиреев вспоминает о социальном, он говорит о тафурах. Это отряды бедняков, которые сопровождали воинов Первого крестового похода, но не имели оружия и не делили воинскую добычу с основной армией. Некоторые хронисты изображают их безумными дикарями, своими среди чужих, чужими среди своих. Однажды им стало нечего есть, и мечта проповедовать милосердное христианство обернулась каннибализмом. Разрушенный язык говорит нам: с этим миром что-то не так. Если история о людоедстве — клевета, значит, тем более не так.
В разрешении естества
явление себя поспешает.
Тафуры
в лучших пробуждениях
вы жрали поджатый мех обугленных намордников
охороводящейся лезвийности границ.
Третьи Средние Излишние
/смертна середина/
Им не нужно вопрошать
Начало исцелит от времени.
Иногда поэзия — это танец тафуров, но мне вспоминается танец шаманов. Благодаря нью-эйджу не все помнят, кто такой шаман. Это не офисный эзотерик с книжкой Кастанеды или Фрейи Асвинн, живущий уже в третьем по счёту городе и в свободное время практикующий обряды «от ветра главы своя», а человек, который общается с духами предков и гениями места, и это место — его родина. Для литературного шамана родина — его язык, что вмещает и обломки мёртвых языков, и белый шум «актуальности». Литературный шаман обращается к речи, от которой в живом пространстве остались только цитаты, и крылатые выражения из студенческих методичек оборачиваются крылатыми камнями:
Взводенъέм неотсень перемещениям по подобиям наш отстук
( Omnis caro ad te viet)
-н Распусти выспрь пустыњю
-а -и ~ —гласие прогонистό Ножевым барабаном
-в Плéсковá плесени во пелене плюсны плестись
Наέдинённости перваго различыя
Бољ предоставляέ /вокружéњ полулицый
— в усвоениях нежности прочьих прочити
-от
Чрезълучыέ Съедињ оне -ность
Подборка номинируемых текстов:
