Родилась в 1990 году в Москве. Училась в Литературном институте им. А. М. Горького и во ВГИКе. Автор книг стихов «Стекло для четырёх игроков» (шорт-лист премии Андрея Белого, 2013) и «На совсем чужом празднике» (М.: АРГО-РИСК, 2016). Лонг-лист премии Аркадия Драгомощенко (2015).
Сопроводительное письмо номинатора Эдуарда Лукоянова:
Поэтика Ксении Чарыевой уклоняется от любых паттернов, будь то родной язык, культура или политические реалии. В этих стихах речь ломается, словно кирпичи в игре Super Mario Bros, выдавая взамен монеты смыслов. Высокий слог разбавляют обсценная лексика и особый ритм, из-за которого возникает соблазн вписать стихи Чарыевой в контекст рэп-поэзии. Шаблонные политические лозунги наших дней разрушаются натиском слов лирического героя, а тоска по детству оборачивается циничным философствованием. Ее тексты напоминают аттракцион в передвижном луна-парке. Очаровательное Убожество (с большой буквы) этих словесных каруселей придает им то особое величие, которого не добиться никакими другими средствами: звезды здесь равны стиральной машине, акт терроризма равен алфавиту, преодоление подземного перехода тождественно целому прожитому дню.
и только иногда кровопролитный алфавит
тихонько буду повторять, когда меня никто не слышит
и пальцем в воздухе чертить, когда никто меня не видит
реликтовую литеру теракт
Писателей принято с кем-то сравнивать, но это не тот случай. Проследить, кто повлиял на Чарыеву, практически невозможно. Это могут быть американские модернисты, американские битники, немецкие модернисты, немецкие битники, молдавские модернисты, молдавские битники. Какая разница, если перед нами совершенно самостоятельный поэт? И хотел бы особо указать на один текст, без которого не понять ее поэтики. Начинается он словами «брат обкрадывал склеп языка». Но в одной из последних строк этого стихотворения говорится: «я обходил склад языка как дозорный». Склеп, как известно, это пространство для покойников. Склад – куда более функциональный объект. Превращение склепа в склад – одна из задач поэта Чарыевой. И она с ней, на мой взгляд, вполне справляется. В связи с вышеизложенным я считаю, что Ксения Чарыева должна получить премию имени Аркадия Трофимовича Драгомощенко.
Подборка номинируемых текстов:
***
мои кровные родственники
распиздяи
безумцы, преступники
пропитые тинэйджеры
пёстро одетые старые женщины
в ясной горизонтали часовой шестерёнки
умерли за свою прокрастинацию
за беспечные долгие взгляды на небо
вскрылись,
и им –
теперь –
хорошо,
а мне плохо,
и можно сказать – справедливость,
торжество справедливости, её коварство
мировая гармония
непобедимая армия
лето
зов крови
***
ещё ночь, ещё день на съедение
маленьких съели первыми
соедини меня с ними
я делаю удивительные наблюдения:
нет темноты кроме той, кромешной,
и солнышка нет после упавшего сердца,
но и без центра, без целого можно
всматриваться вдогонку
и стать посмешищем потому что веришь своим глазам
***
я в школе ел контрольные, а в институте прыгал на батуте,
и не одна, а сразу много звёзд светили мне, покачиваясь в отражении залива
мне повинуется стиральная машина, и кровь и снег бросаются в лицо
с разных сторон
***
темень, русская темень,
статуи поиска свободы в одиночестве,
отчаянии, последней браваде безумия
похожи на ангелов в темноте,
на детей, угнавших лодку харона
неудобно слизывать кровь с бинокля,
не прекращая петь, смеяться, рассказывать, что я вижу
я различаю большие буквы, такие огромные, что в них, кажется, можно жить, что,
кажется, звук, с которым они ломаются, – единственное, чего в мире не существует, ни в
каком из миров, никогда
***
концы в воду
за вашу и нашу свободу
мне страшно, мне страшно,
если всё по правде,
мне страшно [в лаборатории на вахте]
я хочу приехать на берег дона
я вернусь в свой подвал,
потому что, знаешь,
сейчас возраст такой у меня хороший
лучший возраст для прозы
***
брат обкрадывал склеп языка
подновлял вековые пружинки
до потери лица в белом дыме костра
на посредственном плёночном снимке
я курил на стеклянном балконе
знал на память куски из гуро
жил на свете как рыцарь бедный
ездил зайцем в душном метро
в шатких наших широтах весна
наступала всегда наповал
и все жители памяти плакали
и на сердце лежали вповалку
хэй — нам кричали грачи
хэй — кричали подснежники
кричали запахи, ткань на верёвках, свежие следы колёс
и целая улица Императива, зелёная, как край одежды свободы —
хэй! будьте как мы, будьте нами, отыщите себя среди нас
я обходил склад языка как дозорный
брат курил в специальной задымленной комнате в аэропорту перед вылетом
***
когда представляешь как встретишь кого-то
с кем не виделся очень давно
в голове столько важных вопросов
трудно вычленить что-то одно
да и зачем: как до дела дойдёт, всё равно чушь какую-то ляпнешь,
неожиданную для себя самого
витя, помнишь, в подпольном музее печати
был совсем молодой тощий экскурсовод
нудный до невозможности, как ты думаешь, что с ним сейчас
***
сам ты альгамбра
авва и альма
шарфик и зебра
вся моя память
шёлк и резина
сам ты черешня
рая, рябина
ольга, альгамбра
голос ундины
кружево пены
лапа ты шляпа
ветка рябины
песня из рая
как викторина:
ты умираешь
я отвечаю
***
когда отменят скорбное бесчувствие
братоубийство и работорговлю
какие песни я тогда включу
какие блюда приготовлю
и только иногда кровопролитный алфавит
тихонько буду повторять, когда меня никто не слышит
и пальцем в воздухе чертить, когда никто меня не видит
реликтовую литеру теракт
***
люблю читать карты, начерченные от руки
особенно эту:
метро
светофоры
ларьки
незанятый выступ в стене
мост над рельсами
стела
а вот переход
а вот мы переходим в среду
где все настоящие вещи лежат на виду
и свет отражается в нас на границе раздела
***
Я не выдержал первым, захлёбываясь, сказал правду. Об отце, о чернильном пятне на
ковре, о старых игрушках, которым я дал имена: жираф был Маяк, а жёлтую балерину
звали Роми, как Роми Шнайдер. И какое было небо над Тверской однажды осенью — как
сплошное поле васильков.