Родилась в 2000 году в Перми. Художница, участница Горизонтальной школы. Публиковалась в альманахе «Артикуляция», на сайтах «Полутона» и «Новая карта русской литературы» (раздел «Студия»), интернет-журнале «Флаги». Живёт в Перми.
Сопроводительное письмо Алексея Конакова:
Стихотворения Натальи Михалевой (как, наверное, любая настоящая поэзия) поражают читателя тем, что можно было бы назвать «нездешностью»: в них деревья, травы, волки, грибы, резкие звуки, незнакомые нам слова, внезапные перебои ритмов — и просвечивающее за всем этим чувство: «я желаю прижаться глазом к траве/ выпить бескрайность двух рек/ закормить тишину/ тянется новое старое диким всегда хвощом/ он не вырос на даче он свой/ морошит теряется/ в камне твоя рука». Возникает сильный соблазн сразу же связать такую «нездешность» с географией (Михалева живёт в Перми): удивительная природа Урала, металлическое литьё «звериного стиля», устойчивый интерес авторки к удмуртскому языку и т.д. Подобный подход, однако, кажется экзотизирующим и почти оскорбительным; хуже того, он не схватывает самое интересное — работу Михалевой с неким особым пространством, действительно важным для любого человека.
Если формулировать максимально широко, «темнота» стихотворений Михалевой («мон убежал/ молись/ волн шторн/ таенье кожицы/ древа шкуры/ чёрн кокон — лишний пияш в чаще/ движенье юных (ли?) речей») есть следствие мечты о доковенциональном существовании поэтического языка. И, говоря о такой мечте, мы, несомненно, держим в уме поэтические конвенции, в последние несколько лет индуцированные Премией АТД.
Собственно, разговоры о том, что поэтика «позднего» Драгомощенко породила «новый мейнстрим» и стала «новым академизмом», указывают именно на возникновение узнаваемых конвенций письма, которым стараются следовать молодые авторы. Стихотворения, созданные по правилам такого «академизма», более всего напоминают компьютерные алгоритмы, занятые механической переработкой готовых словарей из самых разных областей знания — философии, социологии, нейронаук, цифровых наук и т.д. Следствием становится очень рациональная, рассудочная сложность и «темнота»; если эти тексты «герметичны», то перед нами своего рода adult-герметичность. И она имеет всё меньше и меньше общего с поэтической стратегией Аркадия Драгомощенко. Между тем, Евгений Павлов недавно показал (НЛО, №3, 2020), что тексты Драгомощенко можно понимать не как «взрослый» проект по сооружению поэтической машины, но, наоборот, как «политику детства»: «Творцы <…> выходят из поэзии, поэзии детства, где язык всегда по-настоящему жив и бесконечно далёк от любых универсалий». Эта ревизия выглядит чрезвычайно многообещающей сама по себе; и она же открывает для нас измерение, в котором тексты Михалевой оказываются очень близки стихам Драгомощенко.
Это измерение, в отличие от конвенциональной adult-герметичности, можно было бы назвать childish-герметичностью. «Детство» понято Михалевой именно как пространство доконвенционального: здесь ещё не знают базовых универсалий, здесь не существуют ключевые разделения, здесь не требуется сама речевая коммуникация. И потому можно сочинять стихи, используя выдуманные слова («кто лежимо потерян предвидием/ то вдогонку злу отравь молоко»), можно не оглядываться на любые грамматические правила («были бледные были смешанные в своих мёртвых радостях/ вскормленные завтром усопши до полуночи»), можно заменять смысл звуком и звук смыслом («ёрзает йолосек тепк/ лужи — грязные?/ хст — если перестать двигаться/ другие глядят рели я дят»), можно смешивать самые разные языки и наречия («Я переводила нужные по смыслу мне слова с русского на удмуртский, пока меня не удовлетворяло звучание-(с)читание слова самого по себе и в данном тексте, как оно складывается-вплетается с другими словами»), можно бережно лелеять собственную синестезию («Кажется, с детства некоторые звуки у меня обладали неписанными характеристиками, я их ощущала, как ощущаешь вкус еды, или цвета, или погоду»), можно вообще отказываться от любых попыток быть понятой («У меня были практики письма текстов полностью из несуществующих слов»). Помимо этого, тематизация «детского» угадывается и в пристрастии Михалевой к уменьшительным суффиксам («веточка», «каёмочка», «щёчки», «пенёчки», «годочки», «водичка»), и в изобилии органических метафор (метафор роста: «гриб растёт радует/ из погребёнок помощниц по заплетанию»), и в характерном угле зрения на мир — из гущи «малины и милых сорняков» — моделирующем время, «когда деревья были большими».
При этом childish-герметичность стихотворений Натальи Михалевой (близкая «политике детства» Аркадия Драгомощенко) позволяет начать обсуждение ещё одного важного вопроса: о доступности «детского». Принято считать, что взрослые люди могут только моделировать, только реконструировать, только припоминать детское восприятие. Мы, однако, берём на себя смелость утверждать, что в текстах Михалевой дана не реконструкция и не модель «детского», но именно «детское» само по себе. Опыт «детского» субъективен, но при этом универсален, ибо он есть практически у всех: «ши́тье детства/ общего польного-с угольками/ (полусольного-с чащобками)». Но для доступа к этой универсалии нужно отвязать «детское» от шкалы времени, от возраста, от состояния тела, вообще от биологии (знаменитые маркировки «6+», «12+» действуют, на самом деле, в обе стороны). Нужно признать, что «детское» является феноменом, давно ведущим самостоятельное существование, — и как раз в области языка автономность «детского» от биологического может быть явлена чрезвычайно ярко. Именно в таком направлении и работают художественно убедительные тексты Михалевой. Работу эту ни в коем случае не стоит недооценивать — осознание возможности прямого доступа всех людей (а не только детей) к «детскому» может полностью изменить и нашу поэтику, и нашу политику. Опыт доконвенционального, приобретаемый в тексте, ищет своего применения и в жизни.
Подборка номинируемых текстов:
* * *
будто бы перед самой незыблемой реальностью обмазываю руки маслом
я будто переехал и живу теперь рядом с её прошлым
кусок металла ищущий в реальности нежность и отсутствие похоти
как же ты заблуждаешься о милый кусок углеродистой стали
о как же ты расслаиваешься тихо держась за веточку
маленькая каёмочка уроненная наземь
письма не было и не будет
был порванный снег мои в твоих красные щечки
были бледные были смешанные в своих мёртвых радостях
вскормленные завтром усопши до полуночи
* * *
кто лежимо потерян предвидием
то вдогонку злу отравь молоко
смерть ранней жизни
ей окном дано видно присваивать
сжимать глазом мирность
малина и милые сорняки
столье чаша уставшей моли
рот маленький отражает
эмоциональную транспортацию
от плеча доставая всё тайное
их шагает встреча
до плеча
до опущенных ушков
уста человек трут в карманах памятки
* * *
травы хлопочут волнующую песню беспорядка
подобран стилет в руках ребёнка тайна
мал просыпший видит ногу страха
щека ищет одеяло
хилея расслабленностью глазов
трава кружи́т въедает в себя ди́те
новое шагами тыпчет бесшовное бельё
слёзы ищут в тенях сорняка потёмки
победа-мир по носу кучит загноненное стадо
ненужных вычищений руки гладят руки
органии шептания древёнко нежно те́ши
* * *
тиша обгорёвывает листья дубто-мирта
ноги упёрлись в пол
ломится рука
крошная сыплется тянет
снёгное пространство окна
притягивает глазницы вяз к нему
воду не меняли
как говоришь?
что шукаешь вырастут
* * *
лушуя бересту
от снега шли все
а мёртвый…
зрение положил под утюг
в-ухо пробивные смешки
косолапые но (шки)
тёп-тёп-роется
евом лицом суровым
узри его в укно
* * *
увязло тело силясь глядом
умерщвилось/прыгало вчера
покоя за делом день
ночь умирало
шӧй зимы
поворот руки прохожего:
`там, где
сбрасывает
листья бузина`
мон убежал
молись
волн шторн
таенье кожицы
древа шкуры
чёрн кокон — лишний пияш в чаще
движенье юных (ли?) речей
* * *
медведи укромно сопят
ворчат
на волчат-пастухов
хоронителей их простыней
каков
портрет
когда чужое
лежит на стене лицо
как выдумка шелко ложится на дно
существо
существа в четыре раза дольше —
ему как впрочем сластье
для ребёнка изъятие — пропаданье ноги
не скакать с череды на стальник
ротик в кистях
в настоящих шумных детских
пахишь сеном
в кистях!
большой плечевой бугор
внутро отряхивается
культ луга мыла мглы
слабый плечевой бугор
стороженье одеяла от мороси
в дырочку лицо вертится
не даёт себя запомнить
множество ниток сохраняют собой узор
и ты попадаешься
* * *
под деревом у озера лежит пластилиновый человек
капли осели на шее щеках глазах туманно
заходит расщипленный звук притаптывает объект
забирает решётку его запаха
припорошает землёй
искусно уходит холодно наверх
оставляя небо разинутым
усталые подзвуки дают представление о существовании листьев
комков их лепетаний о том что жду
и во всём вижу побег к плите
к откусанному пирогу-солнцу на нём
к разговору
к тишине
сохранение объёмности валуна объян
решётка — следы тоже шуршания о
* * *
человек-начало
начал сообщение с ближайшими грибами
прикосновение к небу дало чувство завершённости обряда
другое время
другие огласки в воздухе-пене не провидать
в колодец палец
лицо по глади
ровная шея черёмуха над
открытое старое море
вход в дом
перед — мох в ботинках
расслабленное тело валится
(как второй приход воли)
воздух
человек:
мыслит чувствует
другое
другое сообщение
дом — существо чистой материи
открытие дома
ковёр
* * *
прозрачная прогулка, хороший охват
погляделое дело слышу в конурах запах
подстилается белая канва
ложится на плечи лапа
как же не думать прошло
его-её кассет запасных и ламп
одинаков забыв в тёплой комнате
плой и футболка как
я желаю прижаться глазом к траве
выпить бескрайность двух рек
закормить тишину
тянется новое старое диким всегда хвощом
он не вырос на даче он свой
морошит теряется
в камне твоя рука
* * *
узнать родного по верям синих окошек
вниз по тропе к старым ямкам
к людям завистливым тихим
они твои ране зашторные гости
сирче но любно к своей куще унести руки
ляжба по ветным матрасам снова твоя
* * *
пиша — сарог
слышит письмо за дверью
чужое лицо пристально присутствует
в шееободном стручке
обрядном смирении у завода
будто жилого человека
по шажком тобуд
глазом скрасть соин вательно
не заберёшь:
под ожёг в дом прожилка у реки
удолие подлакомство укрох
ангельских. [малопонятные слова]
ши́тье детства
общего польного-с угольками
(полусольного-с чащобками)
* * *
гриб растёт радует
из погребёнок помощниц по заплетанию
в симбиозе с ночными поточинами
в пору перевёрнутого чувства остаивания
лигонька моя в ручке в транспорте
откуда сущевек прорезает её самую
думать о мятнях руки где младство
ногти растут не мешают жи-евья
а как же серединки?
их там как пенёчки
не прожили годочка язычок под т
таётся тревожится типит
да нет ложица
ёрзает йолосек тепк
лужи — грязные?
хст — если перестать двигаться
другие глядят рели я дят
телефон звонит или поезд по пальцу едет?
спят опелые головушки
чш
* * *
вы теряете просыпаете 32 минуты 14 часов жизни горизонтальной
сон снится вам назад и без слёз
нет дождливей темноты, чем эта
её дотягивают сильные слоны-дремоты.
вам вредно ждать дальше
ы шишь треску водички?
в ожидании ночи с безобразами.
не бойся вора
пригласи его к себе шептать
раз во встречу входит запах ила и рыбы
след идущий с водными шагами
гвоздяк
не вколачивается в совок
признаваясь в любви
* * *
своих ручных вдомных существ
бетонный застыв люблю заговоры
теряю голову стен солнца
угол искрённость от мамы-рыбки
тебя подобрал тебе удивился
завязал вышил похоронил любя
устал тебя чай ничего
противиться кто-то беспокоит реку
тебе значит никто думает