Церемония вручения Премии Аркадия Драгомощенко — 2019 прошла 8 сентября в Европейском Университете в Санкт-Петербурге. Лауреатом премии большинством голосов жюри был объявлен украинский билингвальный поэт Даниил Задорожный (Украина, Львов). Публикуем речи членов жюри, произнесенные на церемонии вручения и посвященные лауреату и финалистам премии — Владу Гагину (Санкт-Петербург) и Егане Джаббаровой (Екатеринбург).
БОРИС КЛЮШНИКОВ, философ, теоретик искусства
Здравствуйте! Еще раз спасибо за приглашение на премию, я с большим удовольствием услышал всех выступающих из лонг- и шорт-листа. Для меня это волнительный, насыщенный и очень тяжелый опыт. Мой внезапный интерес к поэзии, который я здесь все время пытаюсь воссоздать, связан с моими личными переломами, и то, что я хочу сказать о поэзии Джаббаровой, неразрывно связано и с моей надломанной и измененной оптикой.
Недавно я перечитывал «Культурную индустрию» Адорно, где он критикует ироническую позицию и говорит о невозможности смеха. Он критикует массовую культуру за то, что она приучает нас в каком-то смысле смеяться над самими собой, унижая нас. Диалектика культурной индустрии проста: под видом воплощения желаний она лишает нас удовлетворения. Ироническая позиция, разделенная с другими, создает «ложный образ солидарности». Адорно настолько непримирим, что пишет: «Смехачи пародируют само человечество». Формулируя это, Адорно занимает какую-то невозможную позицию. То есть все, что мы можем сделать сейчас с Адорно, это, собственно, посмеяться над ним. Что и происходит — Адорно становится мемом, потому что мы находимся в такой культуре, которая все уже засмеяла.
Мне кажется, что логика социальных сетей продолжает то, что описано в «Культурной индустрии». Социальные сети как идеология пытаются выдать себя за саму социальность, тогда как они продолжают индустрию развлечений и задаются из этой «бюрократически-развлекательной» машины. Ироническая, иногда циническая, может быть, даже токсическая позиция становится таким общим местом в социальных сетях, во всех этих дискуссиях, и, когда мы говорим о некоторой серьезности, когда мы говорим об определенной мрачности без отстранения, нам это тоже кажется своего рода невозможной позицией. В текстах Джаббаровой эта серьезность есть, в них есть возможность столкнуться со страшными вещами, с миром насилия, с миром, конструирующим незакрытость травмы, а не оборонительную улыбку. Мы не знаем, как на это реагировать, как это можно читать, потому что читаем мы это точно также — в логике соц. сетей, в тех же новостных лентах. И вот эта невозможная позиция — первое, что меня привлекает в поэзии вообще, и в поэзии Джаббаровой в частности.
Второе, что я хотел бы отметить — действительно, я связан с современным искусством, для которого как для глобального языка главной темой 2000–2010 годов является конструирование определенного нового субъекта. Субъект в данном случае понимается как нечто трансцендирующее, то есть превосходящее наличное положение простого «сейчас», конструирующее определенную воображаемую или фикциональную позицию, в которой современные перегородки между национальными государствами, между языками и визуальными канонами оказываются преодолены, выступают уже в качестве снятых. Этот субъект приходит из перспективы будущего, где мир — преодолен, ограничения капитализма — преодолены, и будущее возвращается к нам, в настоящее, в возвратном спиральном проекте-броске. Это мы можем видеть, например, в ливанской волне художников: у Валида Раада и Акраама Заатари, в 2000-е — у Кутлуга Атамана. Вчера на дебатах была высказана ценная мысль: все поэты конструируют определенного рода субъектность после краха субъекта, появляется какая-то новая возможность конфигурирования субъекта. При этом, например, я считаю, что Влад Гагин действительно блестяще, со ссылками на Фишера, показывает, как сейчас наш субъект — «реалистический» в терминах Фишера — сконструирован. В этом смысле Гагин реалист — он показывает продуктивное замешательство в пустотных пространствах города и теории.
Но Егана Джаббарова делает нечто другое, а именно — вот это превосхождение в субъекте. Конфликт, который она описывает, способ, которым она это делает, совмещая разные европейские/неевропейские традиции, разные языки, разные лингвистические системы, ее работа с телесностью, с аффектом — без какого-то юмора, без попытки отстраниться от того, что кажется невозможным, потому что мы привыкли, что насилие нас всегда выкидывает куда-то, мы не можем его просто взять. Здесь оно не просто берется, но еще и повторяется — обратите внимание, в ритме текстов оно все время возвращается, как будто запускается какой-то телевизор с криминальной хроникой. И это настаивание, от которого хотелось бы отмахнуться, уйти от него, становится какой-то орнаментикой повседневности, берущейся из мусульманской культуры. Орнамент, связанный с травмой, с насилием.
Но когда я говорю о том, что хочу быть серьезным, перестать шутить, в этой отчужденной манере что-то производить, — люди сразу начинают смеяться, то есть заявить это —невозможно, такая позиция — невозможна. Именно это привлекло меня в поэзии Еганы Джаббаровой.
СЕРГЕЙ МУШТАТОВ, поэт, художник
«Пес по имени гдемы»*?
«мы знаем, что сопротивление существует…» «мы мигрируем в другой лес / лес преры-вистых связей, растянутых до горизонта»*
В другом лесу земля ещё. Не остыла. Маскируясь стулом. С горкой сала. На скорости света. Пост-событий. Земля непроходимых люстр. Так и запишем. Как ведут себя вместе различные среды? Голоса. Свои. Отдаём. Друг другу. Доски почёта – под ноги. В коврах нет невест. Женихов с прямыми прорезями. Для фото? Не помним. Зачем нужно стучать по дереву. Тропы. Умножение хода. Обложки. Картофелеголовым. «Каждую точку готов обнять». Так говорил Зигмар Польке. Или возможно. Так. В открытом.
«…если завтра пиксели поплывут / вряд ли мы удивимся / вряд ли мы перестанем петь песни / потому что какая разница / как назвать эту клетку…»*
В другом лесу готовы. Уроки? Из ревеня шалаш на эскалаторе пор повар в изгнании простигматиматика. Письмо вдоль (когда просыпаемся – моем лицо из крана – мёд) «мы — чья-то большая рука / и мальчик раскрывается, становясь / беспутной фольгой речи / за этот февраль вы подружились / с тридцатью людьми / чьи лица смазаны / мир крошится»*, «так осыпаются целые слои опыта…»*. Связной поперёк. Видимый. Общий язык и дру. Гие домашние питомцы. Нет долга. Нет ямы.
«нечего и говорить о фактуре / нового мира <…> мы постоянно видим его в парадоксальной логике искажений: <…> кое-что можно / увидеть в расфокусе…»*
В другом лесу не должно быть вашей рекламы. Ранений. Полевых. Иконо-цепочек. Без матчей брат наладит зверят в дороге. Внутри. Не сравнивая цены. Не оценивая сравнения. Раций не бросит. Идеям идей. Корнеплоды в ванне. Верны свежести. Заранее благодарны. Внутри. Томограмм очисток. Отношения становятся формой. Подвиг подвидов. Синхронных. Всё (в) р(в)а(в)ной степени возможно. Не всегда отражаясь. В реке(ст)рое. Лукошек. Теперь. Какой конь? Какие полцарства? Перезагрузка. Витков. Без углов.
Обращение к тому, что не теплится. Со старта. Продолжений. Света. Перепись. «Городское озеленение вместо городского управления». Без табличек учится видеть. Если во всём всё —
«для чего это нужно подпирать свое знание костылями / посмотреть на всё чуть иначе во время / короткой поездки…»* Высказыванием. Не навязывая. Сдвиг
-флаг. Автоматам детали не прояснять. «Нас». -Только. Навынос: «Паслён». Кто «выпадает из идеологического узора»? Кто «сверяет сочетания веток»? Кто вещи «кладёт на место»?
* Цитаты из стихотворений Влада Гагина
ЕКАТЕРИНА ЗАХАРКИВ, поэтесса, исследовательница современной поэзии
Высказывание, даже если оно редуцировано до одного слова, можно понимать в качестве места пересечения текстовых плоскостей — диалога пишущего, воспринимающего, а также нынешнего и предшествующего культурного контекста. Контекст, в котором производится высказывание Задорожного, по-своему уникален — это ситуация политической и языковой границы. Политическое и языковое — это неразделимые понятия, и поэтому, например, в данном случае русский язык мог бы выступить языком-агрессором, а украинский — языком-матерью, языком-домом, языком-молчанием. Однако Задорожный снимает эту очевидную оппозицию, он показывает возможность какого-то другого русского языка — как языка мира, безвинного, открытого и доверительного. Это предельно утопический проект, у него нет и не может быть конечной цели, так как язык мира — это не продукт, а случай, который может произойти и быть принят без каких бы то ни было специфических условий. Этот случай — еще и обещание и подлинной солидарности.
покидая одну страну
пересекая границу
выезжая/въезжая в другую
пере[во/хо]дя с языка на мову
[я] остаюсь все тем же разрывом в своем собственном понимании
но не в сознании
которое делает меня человеком спрашивающим
и человеком пишущим […]
В строке, открывающей подборку («родина — это мышление»), проявляется деколониальная идея об инаковости в виде частного ментального состояния, из которой мыслит и говорит всегда сомневающийся субъект. Этот субъект задает много вопросов, к сомнению он призывает и нас. В шаткой и непостоянной реальности поэт указывает на линии ее ускользания:
[…] я все еще верю, что ты — существуешь
время от времени: время от времени
отними
и добавь обратно — получится или больше
или же меньше
того
о чем ты думаешь
По мнению Арто, особый трагизм пишущего состоит в том, что он мыслит немыслимое, но никогда не сумеет это выразить. Возможно, поэтому Задорожный много пишет о том, чего нет, но что тем не менее действует. Такой активной негативности поэт уделяет особенное внимание как к присутствию в отсутствии, как к призрачным отпечаткам, быть может, усеявшим все эмпирическое поле. Удивительно здесь то, что, когда негативность дана как константа неявленности, в явленное вдруг прорывается обнаженное частное, вневременная единичность во всей ее бренности и хрупкости, в нежной и тревожной речи, обращенной к «ты»:
у нас больше нет времени
но между нами все еще остается пространство
в котором ты, пожалуйста …
АННА ГЛАЗОВА (председательница жюри), поэтесса, переводчица, исследовательница немецкой и сравнительной литературы
В этом году Премия получилась особенно продуктивной в отношении открытости новым поэтикам; конечно, открытости никогда мало не бывает, всегда есть куда двигаться, но в этом году лонг-лист особенно порадовал разнообразием. Среди прочего, в него вошло много женских голосов, в том числе и говорящих из феминисткой перспективы, и голосов поэтов нестоличных и поэтик де-централизованных. В заключительном слове я кратко расскажу о подборках всех трёх финалистов.
В стихах Влада Гагина сочетаются философия и поэзия. Это язык размышляющего субъекта, язык рефлексии, задача которого — нарабатывание содержания философских понятий, это поэзия как источник нового философского мышления. Проект этих стихов — довести рефлексию политико-философских понятий до точки распада, то есть всеми поэтическими средствами ввести язык в состояние кризиса, чтобы понятия показали свои ограничивающие рамки. Поэзия раздвигает эти рамки, находя за ними обновление мыслительного потенциала.
Поэзия Еганы Джаббаровой говорит на языке эмпатии, это язык, пропускающий через себя боль, рассказывающий о насилии, он захватывает и воспринимается читателем (или слушателем) как большая сила. Из-за этого в первом прочтении часто отходит на второй план их менее заметная, но настолько же важная черта: при более внимательном прочтении становится понятно, насколько интересно они устроены технически. В них переплетаются разные языки и культурные парадигмы, с которыми поэтесса имеет непосредственный контакт в каждодневной жизни, поэтому проникновение азербайджанского и турецкого языков, а также реалий ислама в её стихах воспринимается не как что-то чужеродное, не как цитирование, а как гармоническое целое. На открытой дискуссии о постколониальных языках Джаббарова назвала свои стихи «ковром»; однако нужно иметь в виду, что речь идёт не об искусственно наложенном орнаменте, а о самой текстуре, плетении поэтического текста.
Подборка Даниила Задорожного вошла в лонг-лист через введённую в этому году процедуру open call. У этого почти не известного русскому читателю поэта, как и у Еганы Джаббаровой, децентрализованный язык. Патрон Премии Аркадий Драгомощенко родился в Потсдаме и вырос в Виннице, и лауреат Премии этого года тоже из Украины. Но его поэзия говорит не просто на локальном, регионально окрашенном языке, а на языке, открытом другим влияниям и контекстам, доступным, в первую очередь, через чтение. Сам поэт отмечает, что ему особенно важна и близка поэзия Драгомощенко, однако это влияние чувствуется в его стихах не только на тематическом плане и не только в общности читательских интересов, а и в более существенном аспекте — в самой философии языка. Номинатор Янис Синайко определил её как языковой оптимизм, надежду на спасительный потенциал языка. И сам Драгомощенко воспринимал язык как некую плерому, полноту, благодаря которой не так уж важно, с какого места начинать в нём двигаться, потому что уже само говорение делает удачей попытку (пусть даже никогда полностью не осуществимую) высказать всё, что хочется сказать. Желание говорить важнее, чем само сказанное, — вот краткая формула этой философии.