Выпускник Открытой литературной школы Алматы (семинар поэзии Павла Банникова) 2017–2018, сотрудник Krëlex zentr (воображаемая культурная институция, которую на полуофициальном уровне представляют четыре казахстанские художницы: Мария Вильковиская, Руфия Дженрбекова, Мария Нефф и Рамиль Ниязов). Публиковался в журнале «Лиterraтурра», сборнике квир-поэзии «Под одной обложкой», поэтической антологии «рассаженный огонь» на сайте soloneba.com, в художественном альманахе «Артикуляция», на порталах horsemilk.cc, polutona.ru и adebiportal.kz; автор выставочного проекта «Этот город запомнит тебя», опубликованный на syg.ma.
Сопроводительное письмо номинатора Марии Вильковиской:
ПОЧЕМУ НУЖНО ЧИТАТЬ ПОЭТА НИЯЗОВА?
Точнее, почему нужно выдвигать его на премию? Ответить непросто. Стихи его сделаны так, что словно бы выдают свои слабые места за сильные. Невеликий писательский опыт начинает выглядеть как форма избытка, что сразу делает эти тексты по меньшей мере запоминающимися, особенно на фоне тех, что честно стараются оценивать себя более трезво и не шуметь без необходимости. Рамиль в целом шумит — легко и без особого усердия. Как-то у него получается обнаруживать насущную необходимость писать там, где многие из нас видят сплошь глухие стены и тупики. Он как ребенок — и это ужасно заразительно! В его недавно вышедшей самиздатовской книжке есть, допустим, Человек-Паук и Иисус-Христос, Спанч Боб и Ультра-мама, телеведущий Соловьев и рэпер Машнов, дракон Беззубик и ниндзя Наруто, Мандельштам, Дед Мороз, Хрущев, Назарбаев, Скриптонит и еще ряд персонажей разной степени известности. Там много электроэнергии — примерно как на канале Nickelodeon — а для нашего центральноазиатского Театра Депрессивных такое доступное электричество — power — на вес золота. Поэтому мы и читаем «поэта Ниязова», как иронически называют его старшие товарищи[i]. О чем это? Да все о политике. Рамиль говорит: «Я всегда пишу о политике». Наверное, в этом и состоит его очарование: говорить про power проще, чем принято, проще некуда, как в первый раз, от имени и языком детей, для которых отцовские условности одинаково неприемлемы — что в литературной, что в общественной сфере. Может быть, как этакие великовозрастные вампиры, мы просто готовы обменивать разного рода грамматическую изощренность, библиофильское полнокровие и синтагматическую свободу на глоток безыскусной витальности — той энергии (жизни), что искрит при попытке неразличения стихов и лозунгов.
«Один поэт, после «не смешивай политическое и поэтическое», сказал, что смерть — это сильный источник творческой энергии. / Он просто не смотрел подростковые американские ситкомы».
Возможно, одна из сложностей с номинацией на эту премию состоит в том, что повседневные и локальные контексты оказываются в ситуации премии почти невидимы, а значит, кое-какие смыслы неизбежно теряются. Стихи, представленные в этой подборке, написаны недавно, они пишутся в период, когда в Казахстане зреют и проявляют себя важные изменения — ускорение пространства-времени, потепление сознания-климата, когда «#qazaqkoktemi приходит беременная./ пока они судят беременных участниц первомайских митингов, /мы спорим / пражскую или арабскую/ весну они имели в виду; / читаем украинских поэтов / и очень много боимся». Именно эта ситуация ранней весны — исторически нового опыта пробуждения, впервые открывающего взорам различие сна и яви — именно эта наша недавно возникшая локальная ситуация, на мой взгляд, вдруг сделала Рамиля важной или, во всяком случае, заметной фигурой. Речь здесь не о том, что эта фигура создана фоном, как король — свитой, а о том, что расширение поэтического пространства происходит в разных направлениях, и тот вид нескромной перформативной поэзии, который практикует в Центральной Азии квирный и креольный «поэт Ниязов» — одно из таких расширений. Без этого социального измерения его поэтику можно увидеть как далеко не новую попытку сделать ставку на старую старую как мир искренность — с ее отказом от изобретательства и надеждой на древнюю магию суггестии. Легко представить, что внутри символических белых стен институции такая надежда и такая магия будут выглядеть довольно кукольно. Но даже лишенные своей сайт-специфичности, эти стихи вовсе не отказываются от поисков формы. Кажется, то, чего ищет в данный момент Рамиль — это возможности сконструировать ребенка, другими словами, создать субъекта поэтической речи, для которого литература не существует как отдельный мир со своими странными правилами, и поэтому можно бесконечное число раз повторять «любовь», «боль», «родина», «поэзия» — презрев все опасности семантического насыщения, ведь мы никогда не станем старше, наша кожа никогда не загрубеет, наш голод невозможно утолить. Именно этот ребенок способен вызывать у читателей смесь раздражения, сопереживания и недоумения, когда он вдруг входит и говорит почти не смущаясь: «я буду писать стихи/ самые трогательные и пронзительные/ о нашей любви».
Серьезно?
После этого он скажет, что, несмотря на обязанность быть «уйгуром», «сыном чекиста» и «мужчиной», он «…хотел быть как Человек-Паук/ честным/ отважным/ совестливым».
Да ладно?
А потом он будет кричать, дескать, мы «наверняка хорошие честные ребята я / люблю вас но власти нужна только власть / производить власть но я не могу в моей глотке / застрял их хуй он стреляет в меня ядовитым семенем».
Что тут сделаешь? Мы уже и не очень понимаем, что происходит. Вроде бы ничего нового, но с другой стороны — не пора ли принять во внимание, что это самое модернистское «новое» — понятие относительное? Как учесть эту практически энштейновскую относительность в пространстве-времени руссофонной литературы, рассыпанной по нашим далеким, далеким галактикам?
Кто здесь далеко от кого?
[i] Это намек на известного автора книг и однофамильца, известного как Туркменбаши (шутку кажется придумал Павел Банников).
Подборка номинируемых текстов:
песни военного времени
я говорю
не сдерживай меня
не оформляй
не сохраняй
не упорядочивай
не рифмуй
не концептуализируй
прими в себя моё содержание пусть оно разольётся в тебе как музыка музыка войны война это содержание это я убей меня пока не поздно убей
*
я говорю
я война
танцуй мою музыку
она smells like teen spirit
она ёбнет тебя в грудь
а ты блюй войной
мы все должны блевать войной
и танцевать
*
я говорю я пою свою музыку войны я везде вижу музыку свою музыку
*
я говорю
это не левацкая групповая идентичность
это как в Спанч Бобе
я война
ты война
он война
мы все война
к чему по-твоему мы в детстве пели военные песни а не стихи поэтов Гулага
*
Бекетов сказал
последние два года (даже если по Алматы) увеличивается количество текстового пространства из-за разных политических и социальных проблем
я сказал
вы слышите гул
гул времени
последние две недели я не могу не писать о войне
это стонет время или пространство
Данияр сказал
Вселенная держит баланс и если где-то хуёво то где-то должно стать лучше
*
ты говоришь
мне хорошо в этой войне
*
Бекетов сказал
если ты фотограф и тебе даётся стена где ты вешаешь фотографию ты рядом пишешь название что задаёт вектор темы а если ты поэт то у тебя нет никакой нахуй стены весь мир твоя стена
ты говоришь
о которую мы бьёмся головой пытаясь пробить
я говорю
это похоже на музыку
*
я говорю
это второй цикл который кончается музыкой летом когда я ещё не думал о войне
всё кончалось
— всё будет хорошо?
— всё станет музыкой
ты говоришь
какой музыкой
я говорю
не знаю
ты говоришь
это страх неизвестности или войны
я говорю
это страх музыки
которую я не смогу перестать танцевать
из цикла «theater of the depressed»
Галине Рымбу
моя родина умерла
её тело превратилось в село
колючая проволока вокруг которого
с каждым днём
сужается
я кричу
я лежу один
в этом селении
они заплатят вдвое больше за междугородний маршрут чтобы добраться сюда и трахнуть меня
патриоты и любимые приедут трахнуть меня
первыми будут патриоты они скажут
мы заплатили чуть больше чем обычно зато стабильно а не дохуя
нас избили по пути свои менты зато не пидорасы
когда жить если постоянно бояться выходить на улицу где тебя могут избить за разукрашенные волосы серьги в ушах или нежелание ходить так как ходят все и петь те же комсомольские песни их молодости на следующий день после дня памяти жертв ввода войск в Чехословакию
я кричу вы наверняка хорошие честные ребята я люблю вас но власти нужна только власть производить власть но я не могу в моей глотке застрял их хуй он стреляет в меня ядовитым семенем его ростки прорастают пропитанным терпким вином стеблем розы вокруг моего члена я пытаюсь стереть его трением о стенки любимых но шипы каждый раз впиваются в меня всё сильнее они всасывают мою кровь моих детей через шрамы прорастая в любимых
любимые придут вторые
они оседлают меня
я попытаюсь надеть презерватив не дать злу пройти дальше меня но шипы пронзят его словно тело христово
любимые схватят меня за горло скажут
не на соски мои ставшие гвоздями ибо я люблю тебя смотри
на небо смотри
небо не знает что началась война
разве мы умнее чем небо
как я кончу в себя
ты возьмёшь кинжал
и вырежешь мою беременную утробу
мы ляжем вокруг
и как бы сильно
не сужалась колючая проволока вокруг села
единоутробное
наше дитя
сохранит
наших тел
венец терновый
26.10.2018
P.S.: https://www.facebook.com/100004693962029/videos/1335944256572027/
из цикла «дети знают что такое политика»
Oh Lordy, Lord, trouble so hard
Oh Lordy, Lord, trouble so hard
Don’t nobody know my troubles but God
Don’t nobody know my troubles but God
Went down the hill
other day
My soul got happy
and stayed all day
Oh Lordy, Lord, trouble so hard
Oh Lordy, Lord, trouble so hard
Don’t nobody know my troubles but God
Don’t nobody know my troubles but God
Went in the room,
didn’t stay long
Looked on the bed and
brother was dead
Oh Lordy, Lord, trouble so hard
Oh Lordy, Lord, trouble so hard
Don’t nobody know my troubles but God
Don’t nobody know my troubles but God
у американских рабовладельцев был лайфхак:
рабов на плантациях подбирали так
чтобы из-за разности диалектов
через пару поколений они уже не помнили своих традиций песен языка
и общались на общем для всех
английском
—
так появился блюз
/
ты татарка
я уйгур
мы сидим в старой хрущёвке
(Никита Сергеевич Хрущёв умер в 1971)
у тебя гитара
с надписью «made in Czechoslovakia»
(Чехословакия распалась в 1993)
на мне пиджак
с надписью «сделано в ГДР»
(Берлинская стена пала в 1989)
я по-русски пою
Родины нет во мне
Родины нет во мне
/
я говорю
мы не умрём
ты говоришь
смерть не является фактом жизни
мы говорим
а слова исчезают
все до последнего
/
мне с детства говорили
что я должен быть настоящим
уйгуром
(любить только уйгурок говорить по-уйгурски)
сыном чекиста
(много зарабатывать беспрекословно слушаться старших)
мужчиной
(терпеть и не плакать)
а я хотел быть как Человек-Паук
честным
отважным
совестливым
потом узнал про Христа
но так и не нашёл отличий кроме того что Иисус ещё занимался политикой
которая его погубила
/
ты говоришь
тот человек в камуфляже с автоматом на Сатпаева Жарокова
реален
а они — нет
я говорю
моя бабушка тоже была реальна
и все её слова
но со мной остались Человек-Паук и Иисус-Христос
а не они
/
не бойся
мы не умрём
мы станем реальностью
из цикла «СТРАНА ПОД НОГАМИ»
мой президент говорит
когда тебе плохо походи по кладбищу
когда тебе страшно
одиноко и хочется жалости
потому я иду вверх по холму и облокачиваюсь на железную огородку возле чистых железных скамейки и столика
и не спрашиваю у собеседников кто они и каких мировоззрений я не верю что здесь похоронен Мандельштам или пропавшая подруга
такой ли жизни нам вы хотели спрашиваю я у местных
а в ответ
тишина
и только бормотание Мандельштама из-под земли
даёт мне почувствовать страну под ногами
мать
(Месяц спустя после формирования этого цикла я открещиваюсь от него как от чего-то достоверного, но всё равно оставляю его и художественную ценность той боли, что в нём находится. Только “правда” оказалась намного проще и намного сложнее одновременно).
I
мама почему ты не сделала аборт
папа почему ты не надел презерватив если ты её никогда не любил
у меня должен был быть старший_ая случился выкидыш а для вас это не стало знаком
для меня это символ жизни порождённой не любовью а «надо остепениться» и расчётом
я не знал любви до первых отношений в шестнадцать а когда получил не знал что с ней делать
почему она есть несмотря на всю боль которую я причиняю
мать отказалась от меня мы видимся раз в месяц чтобы не говорить о личном а папины
родственники ненавидят мои стихи особенно про политику (я всегда пишу о политике)
но для них всё что не дает мне спать по ночам
строить курорт над городом в сейсмоопасной зоне или фашизм страны языком и культурой
которой мы говорим это не изнутри бьющий свет каждый день пожирающий тебя и всех твоих
близких это «какое тебе до этого дело»
как я могу верить в их любовь если она скреплена одинаковыми кровью стыдом и долгом а мою
мать это не остановило
она выбрала любить человека который ненавидит меня и отдать меня тем кого ненавидит
папа
мне не нужен психиатр
мне нужен мир где нет войны или меня
мама
если ты любила меня
почему я остался безоружным в этой войне?
II
как приручить дракона 3
конец истории про мальчика сына вождя и сильнейшего дракона Беззубика которые не хотели
убивать не себе подобных
восемь лет назад как будто моя мать после сеанса говорит не моими словами тебе нужно
взрослеть а не смотреть глупые мультики чему они учат вот раньше
восемь лет назад казалось
у меня никогда не было своего дракона
я был неправ
я буду сильным Беззубик
III
мама (мать) моя пропавшая подруга не наркоманка мама (матерь)
мама (любовь) она тоже имела маму которой я бы не понравился мама (прощение)
мама (прошение) почему я хочу умереть даже трезвый мама (искать)
мама (мамка) почему ты не учила меня любви мама (матка)
мама (манна) почему читая мои стихи в фейсбуке ты говоришь что я тебя ругаю мама (лицо)
мама (волосы) почему любви меня учили чужие люди а не ты мама (Рамиль)
мама (почему) психотерапевтка говорит представь дом (частный как у меня?) лестницу (как у меня?) дверь с надписью
«внутренний ребёнок» мама (ты)
мама (мало) я открываю красную дверь (как у меня?) а там моя детская мама (прости)
мама (спаси) я не знаю как она выглядит я вижу люльку детскую пустую а рядом мальчик без глаз он говорит мама
(люблю)
мама (где) я — что? он — мама — мама? почему почему почему ты говоришь мама (мать)
мама (где) заткнись я хватаю его за ноги и бью о стену это кукла мама (руки)
мама (вопрос) я открываю глаза я в твоей квартире я не забыл её мама мама мама ты в комнате своей и твоего мужа мама
ты голая я хочу тебя мама (нет)
мама (как) я начинаю в этой самой детской мастурбировать но там ты ты ты и и и и ОНА ВСЁ РАВНО МОЛЧИТ мама (ты)
мама (темно) Я Я Я ГО ВО РЮ ЕЙ ПОЧЕМУ НО НИЧЕ ГО ГО ГО ООО как бы как бы И как бы я не был а мама (я)
мама (могла) я кончаю открываю глаза она говорит чтобы ты написал мне стихи мама (темнота)
мама (а-а-а) подари мне их подари как я тебе жизнь это моя любовь мама
это не твой язык мама
***
Медине
#qazaqkoktemi приходит беременная.
пока они судят беременных участниц первомайских митингов,
мы спорим
пражскую или арабскую
весну они имели в виду;
читаем украинских поэтов
и очень много боимся.
а koktem не спорит о нас —
она всегда была с нами,
она всегда нас любила.
мы просто забыли.
как первый гимн,
убитых оппозиционеров,
и расстрелянных рабочих;
как то,
что пик весны случается за мгновение до смерти,
когда она пылает багровым пламенем,
словно осенние листья, падающие наземь,
чтобы стать удобрением
для свежей и сочной листвы.
«разве фашизм не о том же?», — говоришь ты.
«но беременной Суинбике верю больше, чем бородатому Че, — говорю я. —
потому что мы не выбирали, хотим ли мы чтобы за нас умирали.
поэтому прими своё наследство —
они не воскреснут, если ты от него откажешься.
и не перестанут любить».
***
одного моего прадеда почти расстреляли за то что он был муллой и уйгуром
он лежал среди трупов чекисты добивали штыками оставшихся и рассекли ему губу
после его вы́ходили друзья казахи
во время второй мировой он работал на заводе папа говорит
разве там разбирали кого расстреляли кого нет
/
мой другой прадед
стоявший у истоков уйгурского театра
служил на восточном фронте и
как папа говорил
если бы его не комиссовали из-за простреленного большого пальца на левой руке
из-за которого он всю оставшуюся жизнь проработал охранником на заводе
он бы дошёл до Берлина
/
мой отец бывший чекист
учившийся в одном из двух по всему Союзу погранучилищ одно в Москве второе — в Алма-Ате
в конце восьмидесятых добровольно
(несмотря на возможность отказаться)
на втором курсе поехал с ротой в Карабах «разнимать армян и азербайджанцев»
говорит
возвращаемся мы пару месяцев спустя домой была ночь я смотрю на город и все спят и никто не знает что мы вернулись и чуть не погибли зачем это всё
говорит
бывших чекистов не бывает
ходит в мечеть и держит оразá
/
я хочу сказать
Советский Союз
это историческое отечество моей семьи
это моя страна
моя родина
не родина — мать
для которой нет моего гендера и ориентации / она бросила меня в четыре года обменяв на человека с аналогичным именем
не родина — жена
для которой языка моих стихов нет / она смирилась что жизнь во всей её полноте для нас наступит после смерти
а родина бабушка
для которой нет меня мы больше никогда не расскажем друг другу обо всём что мы скрывали за правилами правильного уйгурского поведения и неправильными молитвами
я говорю
моя родина лежит на мусульманском кладбище Заря-Восток
и только не подвергнутая люстрации ностальгия
всё не хочет отпускать
ни нас
ни меня
это мои слова