Родился в 1993 году в Уфе. Закончил НГУ им. Лесгафта по специальности «журналистика». Стихотворения и эссе публиковались в интернет-ресурсах «Полутона», Stenograme. Лонг-листы премий «Критерии свободы» (2014), «Белла» (2015). Принимал участие в 12-м Фестивале новых поэтов в Санкт-Петербурге. В настоящее время учится в магистратуре СПбГУ на филологическом факультете. В 2015 году в diy-издательстве ouclup вышел небольшой сборник стихотворений «Брешь мотылька».

 

Сопроводительное письмо номинатора Дарьи Суховей:

 

Пожалуй, главное, даже корневое, в поэтике Влада Гагина (р. 1993), петербуржца уфимского происхождения, жителя только что построенных в Ленобласти, но невдалеке от метро кварталов Девяткино, журналиста и соредактора культурного сайта Stenograme.ru — проблема внешних и внутренних границ, та самая ситуация, когда поэтика бытового факта незримо уступает место метавысказыванию, а сам этот бытовой факт фиксируется в невесомости первоощущения:

 

«Человек открывает глаза посреди одинаковой ночи

раньше было легко ночевать а теперь и укрыться-то нечем

клочковатая рваная ночь но лежишь, замерзаешь

ожидаешь конечно чего сам не знаешь

хорошо что открыты глаза даже если настолько темно

что темно

и ещё потемнее немно»

Возможно, что-то уже было. Возможно, было и в поэтике самого Аркадия Драгомощенко, показавшего нам пределы однообразия в «Великом однообразия любви» ещё в середине 1980-х; возможно, и в поэтике поколения, описанного в работах Дмитрия Кузьмина о постконцептуализме в начале 2000-х, где формальная непритязательность частных высказываний о тех самых бытовых фактах становилась основной содержательной скрепой поэтического текста.

Эти две вешки на линии времени отмеряют ритм с шагом примерно в 15 лет (и на данный момент тоже прошло 15 лет с начала 2000-х), когда обостряется внимание к некоей совокупности приёмов, которая вдруг — становится, представляется, оказывается — я не понимаю, какое слово выбрать — важной и вскрывающей осязаемо новые миры.

В поэтике Влада Гагина есть и то, что невозможно в постконцептуалистких практиках, а именно открывается свой путь постижения реальности, на котором имеют место быть чтение – и иные виды интеллигентского впитывания-всасывания в культурные артефакты, захватывания, чуть ли не засасывания ими. В сохранении копий файлов с шедеврами на свой компьютер есть нечто более индивидуальное и даже интимное, нежели, к примеру, в собирании библиотеки глянцевых альбомов репродукций тех же шедевров живописи, а книга современного поэта становится неосознаваемой частью тела:

 

«хочется спать тошнит а ты раскрыл

книжку Ерёмина или Айзенберга

как собственный удивлённый рот» («Длительное движение»);

 

«но я тоже слабак не смог удержаться — рядом

с картиной Эндрю Уайета на которой

изображен старик лежащий на лоскутном

одеяле рядом с ней сохранена глянцевая

фотография Ким Кардашьян» («Сохраненные картинки»).

 

Ещё в этих стихах имеет место быть особого толка чувственное восприятие, мало того, что синестетичное, так ещё и демаркирующее границы между реальной и виртуальной картиной мира, которые обе маркируются мерцанием (в первом фрагменте речь идёт о порно, во втором — о воспоминаниях — вернее, о способности что-то забыть):

 

«вряд ли дело в волнении иногда

волнение помогает; кажется,

невозможно вообразить что перед тобой

не пляска радующих текстур

а живые вульгарные и не слишком красивые

женщины которые прячут

усталость за пошлостью и так далее

 

впрочем возможно ничего из описанного

не происходило   я вижу как они

пытаются и проваливаются в мерцание» («Сохраненные картинки»);

 

«прорываться через мерцание 
синтетика 
новостной повестки рваный лоскут 

ладно, бежали вы 
по этой аллее летом выпускного года 
держались за руки ну и что 

все забыли ты забыл 

шаришь руками не знаешь какого 
цвета шум ищешь внутри» («Два стихотворения»).

 

Отношение к действительности и к себе в ней, в этих стихах колеблется вплоть до состояния недействительности — не верифицируемой стандартными поэтическими средствами реальности, и в конечном итоге небытие окончательно отпрыгивает за грань высказывания, ибо автор вначале говорит прямую речь, а потом «я хотел сказать»:

 

«эти воспоминания — придумка

эти дни тают, как снег

эти мысли становятся вязкими

эти суставы стираются

волосы эти редеют седеют ты где ты где

эти политические лидеры сходят с ума

эти листья и эти фото желтеют

эти идеи устаревают

этот способ письма приходит в негодность

эти рифмы становятся банальными

все рифмы становятся банальными

это эхо замирает

пульс сбивается

речь даёт течь

лодка, плывущая в темноту, крепче любой иной лодки

эти занятия английским ни к чему не приведут

плавание не поможет вылечить спину

накачать пресс

стать рок-звездой

кому это надо?

этот мир обречён то есть

я хотел конечно сказать наш мир обречён» («помнишь ли ты день, когда я…») —

 

понятно, что эта тирада, практически истерика — не главное в композиции стихотворения (а вдруг — главное?), но без неё последующий ход в направлении «я люблю тебя» был бы менее верным…

Все эти вещи складываются в общую картину, не лишённую рефлексии, но лишённую общего внешнего социально-политического лозунга, бо даже политичность этих текстов не носит ультрасовременного характера, пусть и состоит из узнаваемо современных деталей. Вот обращение к цитате из Виктора Кривулина, самых поздних его стихов («Прометей раскованный» из «Стихов юбилейного года»), включенное в совокупность фактов современного быта:

 

«я в метро читаю биографию Ги Дебора

паутинка треснувшего планшета

да, какой-то путин, паутина

по утерянным фланировать структурам» («Сохраненные картинки»).

 

И выход, вот он, выход, он есть — в самом позднем по времени — досланном уже летом тексте.

 

«ничего ровным счетом не происходило 
вместо тестового пришлю им 
сообщение с текстом 
извините я не могу 
присоединиться к вашему телу» («Варианты»)

 

Фрагмент номинируемой на премию подборки:

 

ДЛИТЕЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ

 

я всегда в этом метро, я всегда

будто ехал в этом метро

одинаково полупьяный

с книжкой очередного сложного поэта

ничего не ясно красная ветка

и это ещё мягко сказано едешь едешь

хочется спать тошнит а ты раскрыл

книжку Ерёмина или Айзенберга

как собственный удивлённый рот

 

и движение поезда и движение

текста сливаются словно ты

оглянулся посмотреть

на всю свою малую жизнь и она

неожиданно ответила тебе взаимностью

в конце концов говорят для такого

принимают наркотики занимаются любовью

или занимаются любовью всё же

не для этого

 

то есть пласт символического сры-

вает ветер веет пьяный напротив

не спит говорит слова и никто

из нас не услышит ни слова

слишком толстые стёкла слишком

слишком сложные книги слишком

слишком быстро бежит наш поезд

я пойму это после, проснувшись

перечитывая Айзенберга и с удивлением

отмечая что ничего сложного нет

самая главная тайна раскрыта

но неназванные и страшные имена

по инерции сталкиваются в моей

расколовшейся голове